– Отец Андрей, из православных миссионеров Вы, наверное, больше всего работали с молодёжью, проповедовали на рок-концертах, писали книги про Гарри Поттера и т.д. Вы дружите с Константином Кинчевым и Юрием Шевчуком, на песнях которых выросло уже несколько поколений молодёжи. Скажите, пожалуйста, молодёжь – это осознанный выбор объекта Вашего миссионерства? – Если честно, то нет. Просто так получилось. Моя аудитория – это мои ровесники, мужчины и женщины моего поколения. Мне кажется, именно оно – самое потерянное в церковном смысле. Наши дети росли уже в эпоху, когда было не стыдно думать о вере, ходить в храм. У наших родителей независимо от политической погоды появились свои мотивы для размышлений о вечности. А вот средовеки (есть такое забытое хорошее русское слово), поколение среднего возраста – вдали от Церкви. Они целиком или в карьере, или в проблемах своей семейной жизни. В храмах их редко можно увидеть. Вот именно к этому мимо-церковному поколению я прежде всего и обращаюсь. То есть я плохой миссионер. Я обращаюсь к тем, кто мне ближе и привычнее, кого легче понять мне и кто легче понимает меня… При этом я, наверно, катастрофически отстаю от развития молодёжных мод. Вы упомянули имена Кинчева и Шевчука, но это уже седовласые люди, и молодёжью они (мы) были поколение тому назад. Но и с молодежью я провожу немало времени – просто потому, что я университетский преподаватель. Семинария, МГУ… Да и вне Москвы моих средовеков можно собрать только вечером, после работы. А я не могу бездельничать целый день в ожидании этой единственной вечерней лекции, и поэтому днём меня ведут туда, где можно людей собрать в рабочее время. А это или школа или университет. Так что в светлое время суток я с молодёжью, а вечером иду к своим ровесникам или к пожилым.

– А насколько, вообще, отличается молодёжь современная от тех, кто был молодёжью в 80-е и 90-е? – Это можно выяснить только методом слежки и подслушки. А я прихожу открыто. Это значит: 1) я встречаюсь с теми, кто реагирует именно на меня; 2) с теми, кому интересны мои сюжеты; 3) с теми, кто понимает мой язык. Выходит, что на моих лекциях присутствует определённая выборка. Пусть это семьсот человек или тысяча, но это явно не весь город и не вся молодежь. Было бы опрометчиво по этой выборке, тем более университетской молодёжи, судить о молодёжи вообще.

– А как Вы думаете, среди современных молодых людей процент ищущих Бога всё-таки достаточно большой, или все они сейчас погрязли в коммерции и развлечениях? – Вы можете представить себе человека, который вот так вот громко заявляет «Я ищу Бога!»? Даже во внутренней речи молодой человек, наверно, скажет иначе: «я ищу правду... мне нужен смысл». Одна из целей этого поиска – обретение самоидентичности: кто я такой в глобальном мире, в мире, в котором открыты границы, дуют информационные сквозняки. Поиск того, вместе с кем я могу сказать «мы». Начинается с этого. И лишь потом люди – порой «случайно» – узнают, что итог их поиска может быть сопряжен со словом «Бог».

– Можно ли назвать основным методом Вашей работы с молодёжью – поиск золота в песке того мира, который окружает молодых людей? – Нет, это не так. Основная моя работа – это обычные университетские лекции. Причём иногда я прихожу и без спроса навязываю аудитории тему, интересную именно мне и не имеющую никакого отношения к современным молодежным субкультурам: например, символику православной иконы, или рассказ о Галилее и Копернике, о том, что происходило тогда в научно-религиозной жизни Европы XVI-XVII в.в., или лекцию о психологии веры. Т.е. как раз именно когда я прихожу к нормальной университетской аудитории, я говорю о своём. И только если передо мной уж совсем такие ребятишки из мира ПТУ (пусть даже это ПТУ называет себя университетом), тогда приходится действительно искать какие-то завлекалочки и надеяться на то, что хотя бы «Гарри Поттера» они, если и не читали, то смотрели.

– В общем, читают сейчас мало, а Вы больше с книгами работаете… – Вот в том-то и дело, что если в университете ещё можно предполагать некий общий круг чтения, то за рамками университета, в средней школе или в неуниверситетской аудитории очень трудно предположить, где могут совпасть наши круги чтения, и найти в них общие сюжеты для разговоров.

– Скажите, пожалуйста, Вы сами в молодости увлекались какой-нибудь молодёжной субкультурой, или Вы как-то быстро повзрослели и всё это Вас миновало? – Увлекшая меня субкультура была очень широкой и отнюдь не специально-молодежной. Высоцкий, Галич. Не музыка, не ритм, смысл… Для меня и сегодня Шевчук – это Высоцкий с электрогитарой. Но роком я не увлекался. Поэтому мое сегодняшнее общение с байкерами или с рокерами – это не попытка продлить мою юность, не ностальгия, не вспоминание того, что у меня было когда-то. В моей юности не было ни мотоцикла, ни гитары, ни рок-тусовки, так что для меня это – совершенно новое пространство. Мотоцикл у меня только три года, но опять же не для того, чтобы стилизоваться под кого-то, а просто по необходимости. Иначе передвигаться было невозможно в том регионе, где он у меня стоит. Это – не Москва, это далеко очень… (Речь идёт об Абхазии. Е.К.)

– А как Вы относитесь к современным молодёжным движениям, например, к «Нашим»? – Представьте, к священнику подходит человек и предлагает финансовую помощь храму. У батюшки нет спецслужбы, чтобы выяснить происхождение этих денег. А ведь этот добро-датель еще и просит: «батюшка, помолитесь обо мне». Если же священник молится о ком-то, понятно, что он добрее и доверчивее относится к тому, о ком молится и от кого получает помощь. Пожертвование пришло. Священник озвучил свою благодарность дарителю. А потом где-то всплывает негатив об этом спонсоре, и в прессе начинается скандал: «Церковь дружит с бандитами», «Церковь награждает взяточников» и пр. Этим примером я хочу сказать, что обычно люди поворачиваются к священнику доброй стороной своей жизни. Поэтому нередко у священника складывается более позитивное представление о человеке, чем то, которое присуще тем людям, которые соприкасаются с ним в иных сферах жизни. Памятуя об этом, я скажу так: мой личный и небольшой опыт общения с движением «Наши» был позитивным. Я видел нормальных студентов, которые задавали нормально-колючие вопросы. Эти ребята не были похожи ни на зомби, ни на фашистов. Да, далеко не всё из того, что я читаю о них в прессе, мне нравится. Но опыт жизни, просто жизни, не только церковной, не только священнической, учит тому, что надо уметь терпеть друг друга. Батюшка, который будет искать идеальных прихожан, останется в одиночестве. Учитель, который будет искать идеальных учеников, останется бесплоден. Так же и здесь. В любом человеке и движении есть свои плюсы и свои минусы. Один из плюсов, который я вижу в про-кремлёвских молодежных движениях – это попытка ввести в действие социальный лифт, который затормозился на рубеже двухтысячных годов. Понимаете, в 90-е годы социальный лифт работал, но очень своеобразно: «ловись халява». Прорывы наверх были случайны, непредсказуемы или криминальны. Не было понятно, как молодому человеку после университета строить карьеру (а это нормальное желание – строить карьеру, профессионально расти). Не было «формулы успеха». В советские времена этот лифт худо-бедно, но работал, поэтому мы могли получить таких лидеров, как Хрущёв, Черненко, Андропов, Брежнев, что называется, парней из глубинки, чуть ли не из детского дома, во главе государства. В этом были огромные минусы, но в этом были и плюсы. В послевоенные годы было действительно народное государство, и человек мог понять, что, если он будет соблюдать определённые правила игры, для него будут открыты все дороги. Сейчас этого нет. Зато в нулевые годы сложилось нечто похожее на потомственный феодализм. Что такое «материнский капитал», хорошо видно на примере семьи Матвиенко… Причём сегрегация начинается теперь на очень раннем уровне. От того, в какую школу определили, порой уже очень серьёзно зависит, что будет с тобой дальше. И вот движение «Наши» – это попытка ребят из провинции познакомить с московскими знаменитостями, дать им стиль мысли, жизни, поведения, знакомства, которые потом им могли бы помочь. Я очень надеюсь на то, что эти движения – не просто предвыборная игрушка до марта 2012 года. Я бы хотел, чтобы это движение в своей массовости жило и потом, чтобы ребят не бросили, чтобы их действительно тащили дальше. Вот в этом смысле мне бы хотелось пожелать успеха этому движению. Это не означает моего согласия со всеми их методами, лозунгами и выходками. Но я видел там обычных живых людей, которым просто желаю удачи.

– А нет у Вас ностальгии о комсомоле? А то некоторые считают, что там было что-то хорошее и можно попытаться восстановить эту организацию… – О комсомоле ностальгии точно нет. Комсомол, который застал я, был школой лжи и лицемерия. Моё восприятие комсомола вполне совпадает с тем, как он описан в книгах Юрия Полякова (а отнюдь не у Николая Островского или Константина Фадеева)… Но в то же время до последних дней своей жизни комсомол давал первый опыт относительной самостоятельности и ответственности. В комсомоле был принцип «предлагаешь – исполняй!». Но это никак не было связано с идеологией. То доброе, что было в комсомольской жизни, это черты, свойственные не комсомолу, а молодости. А в юности и девушки были красивее и отзывчивее, и трава была более зелёной, и деревья – более высокими. Но это не имеет отношения к комсомолу как организации.

– Скажите, а кто вы по политическим убеждениям, если не секрет? – Моего любимого кандидата теперь нет в избирательных списках. Его зовут Против Всех. Я книжный человек и поэтому формат газеты мне чужд. Газета всё упрощает. Поэтому обычно я становлюсь критиком той газеты, которую читаю в данную минуту. И если это партийная газета, то в минуту знакомства с ней я становлюсь антагонистом той партии, которая через свою газету пробует меня обработать. Если я читаю коммунистическую газету, я становлюсь антикоммунистом, а читаю либеральную газету – начинаю симпатизировать коммунистам, понимать их. Но в целом у меня есть некая роскошь – я позволяю себе не иметь схемы спасения России. К счастью, я – не политический деятель и не собираюсь им быть, и поэтому моя информированность о политической, общественной, экономической жизни очень фрагментарна, и мои реакции очень ситуативны, как у обычного обывателя. Но в отличие от обычного обывателя я понимаю неполноту своего сознания, знаю, что моё сознание больно, поэтому не лезу во врачи, не говорю, что у меня есть готовый рецепт, и что если меня пустить во власть, то я спасу Россию. В этом смысле я аполитичен.

– Хочу спросить по поводу монархизма. В народном сознании часто связывается: если православный, значит монархист. В начале человек становится православным, а потом монархистом, или наоборот люди от монархизма приходят к православию? – Монархическая идея не есть предмет моего вдохновения, отчасти потому, что я – религиозный человек и верю в то, что мировой историей управляет Промысел Божий. А Промысел Божий в XX веке уничтожил все православные монархии мира. Пала корона сербского короля, греческого, румынского, болгарского, русского. Объяснять всё это теми или иными историческими случайностями – достойное дело для светского историка, но религиозный человек должен видеть здесь ещё и нечто другое, а не только интриги тех или иных партий. Мне кажется, что спустя два тысячелетия христианской истории можно же научиться быть христианами без приказов сверху.

– То есть наличие православного монарха совсем не обязательно для успешности православия? – В лучшие свои века – века апостолов и мучеников – Церковь жила без православного монарха. И сейчас, без царя, мы должны научиться тому, чего очень не хватает современной русской жизни вообще, не только церковной, – это самоорганизации.

– А ведь Церковь долгое время жила и без патриарха! Однако же потом должность патриарха восстановили, и это, на мой взгляд, очень положительное изменение. – Мы ещё не знаем, положительное или нет, потому что мы не имели опыта жизни с Синодом без царя и обер-прокурора. Если можно было бы сравнить… А у нас есть только двадцать лет жизни с патриархом без царя – 90-е и 2000-е годы. Если был бы у нас или у другой Церкви опыт синодального управления Церковью без внешнего вмешательства, тогда можно было бы сравнивать и делать выводы. Впрочем, есть Греческая Церковь, управляемая Синодом. И я не могу сказать, что ее жизнь чем-то ущербна в сравнении с нашей, патриаршей.

– Давайте вернёмся к молодёжным увлечениям. Многие люди старшего поколения считают, что то, чем современная молодёжь увлекается, явления преходящие и даже вредные, и что, чем быстрее молодые люди ими переболеют, тем лучше. А как Церковь относится к современным молодёжным увлечениям? – Я не понимаю, что такое «современные молодёжные увлечения». По-моему, они не меняются в веках. Гиперсексуальность подростка связана с физиологией, а не с культурой. Критичность, борьба с былыми детскими авторитетами и поиск новой идентичности, кризис взросления – это тоже вещи, свойственные возрасту, а не эпохе. Чего ещё? Я понимаю, что вы из меня хотите вытащить осуждение скинхедов, но я не буду их осуждать, потому что их поведение совершенно естественно – любой самец защищает свою каноническую территорию. Вы хотите, чтобы люди были ангелами? Но тогда вы должны стать христианами. Атеист не имеет право осуждать скинхедов, потому что это – нормальное самцовое поведение, совершенно естественное. Потомки дарвиновских обезьян только так и должны себя вести.

– Нет, я о том, что бо́льшую часть своей жизни современные молодые люди проводят, общаясь в социальных сетях и за онлайн играми. Многие беспокоятся, что эта отупляющая деятельность разрушает их личности. Могут ли они познавать через интернет что-то новое? – Люди разные. Скажем, я вижу, что моя интернет-аудитория – это люди вполне толковые, которые грамотно пользуются интернетом, чтобы находить информацию и сообщать её друг другу. Я сам нередко, когда у меня бывают какие-то сомнения, нужно уточнить какой-нибудь факт, обозначаю тему в Живом Журнале и получаю очень компетентные советы, ответы, ссылки. Интернет не изменил людей. Мы можем с вами встретиться на реальной скамеечке у подъезда, чтобы посплетничать и перемыть косточки всем соседям и прохожим, а можем в интернете обсудить серьёзную тему и даже признать свою ошибку.

– То есть это только способ общения? – Не более того.

– А что по поводу современной рок-музыки? В одной из своих книг вы писали, что русский рок в отличие от западного ищет дорогу к Богу, а не бежит от Него. Действительно, разбирая тексты «ДДТ», «Наутилус-Помпилиуса», «Алисы», мы видим, что их авторы пытаются найти смысл жизни, путь к небу. А как насчёт более молодых российских рок-групп, например, «Короля и шута»? У их лидеров духовный поиск присутствует? – По крайней мере, я знаю, что Князев – лидер «Короля и шута» – увлекается какой-то индийской религиозной школой (или псевдоиндийской). Не одобряя конкретный предмет его любви, всё же отмечу, что сама установка на такой поиск значима для русской рок-культуры. Даже на этом примере видно, что в России поэт – всегда больше, чем поэт, а рокер немножко больше, чем шоумен. Это установка на поиск. По ходу дела ищущий будет ошибаться, менять свою позицию, возвращаться к прежней и т.д., как Борис Гребенщиков, который то вроде бы уходит из христианства, то возвращается. Это не означает, что все рокеры (и исполнители, и слушатели) такие, но тем не менее это – важное измерение русской рок-культуры.

– Хочу спросить о Константине Кинчеве, вы же ведь с ним дружите. Я сама являюсь поклонницей группы «Алиса», и последние несколько альбомов, на мой взгляд, очень удачные с миссионерской точки зрения. Но не слишком ли политизированы тексты Кинчева? – Вы знаете, если расценивать эти тексты как миссионерские, тогда можно было бы к ним предъявить такую претензию. Но сам-то Константин себя миссионером не считает. Он просто поёт о том, о чём болит его сердце. А как раз для рока политические акценты всегда были характерны. Рок – это всегда протест, в том числе политический и этический. Поэтому Кинчев никак не прегрешает против стиля рок-культуры.

– Мне кажется, что в текстах Константина присутствует какая-то тоска, например, в песне «Фавор» он поёт: «вольная стая, скажи мне “да”». Можно подумать, что эта вольная стая говорит ему в основном «нет». Не знаете, что это за вольная стая такая? – Это его надо спрашивать. Я думаю, что у этого его образа множество денотатов (предметов): начиная от совершенно буквального обращения к стае летящих птиц или к стае бродячих волков и вплоть до стаи рокеров, или казаков, или просто поэтов-юродивых, которые, быть может, даже не знают друг о друге, но тем не менее живут в невидимом братстве томящихся душ…

– А ещё Кинчев поёт, что не раз любви живой водой удобрял песок. Пессимизм какой-то просматривается в его песнях, как будто он не находит желанного отклика у своих слушателей… – Такое понимание у него тоже есть. Он рассказывал, что сознательно пошёл на уменьшение своей аудитории. Избрав такую тематику своих песен, он отделил тех, кому интересны просто ритмы, от тех, кому интересен кроме этого ещё и смысл. А ищущие смысла всегда могут оказаться в меньшинстве.

– Такой вид проповеди, который он избрал, часто осуждается и церковными людьми. Может быть, от этого ему больно? – Я вновь подчёркиваю, что Кинчев не считает себя проповедником и свои песни не считает проповедью. Это, скорее, исповедь, декларация о своей боли. Это – не попытка что-то своё навязать другим, скорее, это – декларация своего, чтобы узнали люди аналогичного склада чувства и мысли. Человек выставляет знамя, и говорит: тот, кто согласен это знамя считать своим, приходи. А не так: поцелуй моё знамя, иначе сейчас получишь.

– А вы не знаете, почему БГ в своих последних альбомах впал в такой сверхскептицизм, критикует все религии, в том числе христианство? – Нет, личного контакта у нас никогда не было. Вообще, всё немножко сложнее. Можно быть христианином и критиковать священников.

– В последнее время Вас не видно на сценах рок-концертов с проповедью. Почему? – У меня нет стремления заполнить собой мир рока. Более того, я полагаю, что свою задачу в этом мире (в мире рока) я уже выполнил. Поймите, ребята на рок-концерте запомнят не то или иное слово священника. А сам факт доброго отношения к ним. На десятке концертов я уже показал, что взаимное отчуждение рока и Церкви не обязательно. Это поняли в Церкви. Это поняли в молодежной среде. Это поняли рокеры. Зачем же тогда навязываться и повторять то, что уже и так понятно?

– Ещё раз по поводу «Гарри Поттера». Несколько лет назад Вы издали книгу про первые тома серии, где доказываете, что они написаны в духе христианской нравственности. А вот теперь вышли все части и книги и снятого по ней фильма, был новый всплеск поттеромании. Вы не изменили своё мнение? – Знаете, я испытываю некую, надеюсь, простительную профессиональную гордость, потому что есть такая поговорка: «дуракам наполовину сделанную работу не показывают». Нужно иметь какой-то такой опыт достраивания, соучастия в работе автора, чтобы понять по наброскам, по первым шагам, что же будет потом, в целостном виде. И вот самые горячие дискуссии были, когда вышла ещё только первая сказка про Гарри Поттера. Тогда же и я писал свою книжку в защиту Гарри Поттера, и уже тогда я сказал, что в этой книжке вполне ясная христианская этика. Когда же вышли все семь томов, я с радостью обнаружил, что, к счастью, я правильно понял замысел автора. Когда уже вся работа была завершена, Роулинг сама сказала, что она – христианка, и писала свою книгу именно с христианской точки зрения, с христианским выводом, но не афишировала этого, чтобы не испугать издателей и читателей.

– То есть последние тома можно считать уже христианскими произведениями? – Все тома можно считать. Сюжетная линия связывает все части от первого тома до последнего.

– Самопожертвование Дамблдора и самого Гарри Поттера… – Студент мог бы написать неплохую работу «Тема смерти в сказке Роулинг». Этот сюжет раскручивается от тома к тому. Начиная от Николаса Фламеля – в первом томе это изобретатель философского камня, дарующего бессмертие, который уничтожает своё изобретение и отказывается от искусственного физического бессмертия со словами: «для хорошо организованного сознания смерть – это только очередное приключение». Хороши фестралы, увидеть которых может только тот, кто был свидетелем чьей-то смерти и, значит, изменился сам… Поразителен рассказ Почти Безголового Ника о своей полу-смерти… Это вообще интересная, добрая и именно христианская особенность этой книги – то, что, казалось бы, картонные персонажи из комикса вдруг обретают многомерность, глубину и человечность. И профессор Снегг (или Снейп), и многие-многие другие. И самые белые не совсем белы, и в самых чёрных иногда проскальзывает добро (финальное покаяние Малфоев)… И даже в юном Волан-де-Морте всё же было некое борение. Но это наследие Толкиена… Одна из самых удивительных сцен и в книге Толкиена, и в фильме – это борение Горлума со Смеагорлом, когда он сам себя душит, и победу берёт то человеческое начало (точнее говоря – хоббитское), то тёмное. С годами я всё чаще вспоминаю замечательные слова Дамблдора, которыми он исповедуется Гарри Поттеру: «Гарри, я задолжал тебе одно объяснение: вам, молодым, не дано понять, как видят мир старики, но мы, старики, не имеем право забывать, как видят мир молодые». Так что мне бы очень не хотелось, чтобы эту книгу воспринимали как просто пляжное чтиво. Там есть очень серьёзные мысли.

– А вот теперь сумеркомания появилась. И в ролевых играх это отражается: сначала в хоббитов играли – на деревянных мечах дрались, потом с волшебными палочками бегали, а сейчас в оборотней и вампиров наряжаются… – Вы знаете, на днях я умудрился поменять свою точку зрения по вопросу, который казался мне вполне очевидным – отношение к Хэллоуину. Традиционно в канун этого дня журналисты звонят мне в ожидании, что я сейчас скажу что-то такое осуждающе-ругательное для плюрализма. Я это делаю, конечно. А сейчас вот в сетевой дискуссии мне посчастливилось найти противоположное мнение. Человек говорит, что все эти ужасы Хэллоуина – на самом деле форма издевательства над злом. Это – не форма пропаганды зла, это – христианское торжество над бессилием зла. И в этом смысле это – психотерапия и защита от него. Это – некое продолжение слов апостола Павла: «смерть, где твоё жало, ад, где твоя победа?!» Высмеивание зла. Человечество, смеясь, расстаётся с прошлым. И если это так переживается, то это хорошо. И может быть, для многих из тех, кто является инициатором этой традиции на Западе или носителем её, это так. Другое дело, что когда это приходит к нашим советско-атеистическим массам, то этот оттеночек исчезает.

– Много поклонников среди молодёжи у отца Иоанна Охлобыстина. У многих вызвали недоумение его последние поступки – попытка баллотирования в президенты, выступление в Лужниках. Вы можете прокомментировать, зачем он это всё делает? – Не могу по одной простой причине: для меня Иван Охлобыстин – это не просто такой медийный персонаж из телеящика, и в этом смысле равный своей медийности. Когда я знаю человека только по Живому Журналу, скажем, я и реагирую только на его реплики в Живом Журнале. А когда есть личный контакт с человеком, то он всегда оказывается сложнее. Поскольку я дружу с отцом Иваном, то поэтому я воздерживаюсь от отождествления неких его медийных масок с ним самим, а эти вопросы мы пока ещё с ним не обсуждали. Он звонил мне где-то пару недель назад и предлагал встретиться, но я только сейчас приехал в Москву из своих поездок. Надеюсь, встретимся и обсудим.

– Может быть, он хотел привлечь внимание людей к Церкви? – У умного человека каждое его действие может иметь несколько целей, в том числе и ту, о которой вы сказали. Наличие этой цели не исключает наличие других, это нормально, это не страшно. Но просто в условиях тотальной травли отца Ивана, которой он сейчас подвергается, важно помнить иные аспекты его жизни… Для меня отец Иван – это человек, может быть, одного часа в моей жизни (я со своей колоколенки скажу): это было вот в такие же пасмурные дни – в дни захвата театра на Дубровке, трагедии «Норд-оста». Была пятница, а пятница у меня уже двадцать лет – это лекционный день в МГУ. И вот я вхожу в аудиторию, и у меня звонит мобильник – не успел его выключить. Звонит Охлобыстин и говорит: «Отец Андрей, я сейчас еду на Дубровку, хочу предложить себя в заложники в обмен на детей. Хотел предложить и тебе тоже – давай вдвоём пойдём». Идея была следующая. За несколько лет до этого в Чечне боевики поймали двух священников. Одного из них в конце концов после долгих мытарств отпустили (игумена Филиппа Жигулина), а второго убили. Почему судьба у двух священников в одной машине оказалась столь различной? Потому что у того, который был убит, на водительских правах была фотокарточка, где он в тельняшке. И они сочли, что это ГРУшник какой-то засланный и переодетый попом, поэтому как к пленному военному к нему отнеслись и расстреляли (по законам войны военный, воюющий в штатском или в форме другой армии и так взятый в плен, считается находящимся вне закона). И в случае с «Норд-остом» очень важно было, чтобы пришедшие туда священники не были приняты как гримированные спецназовцы. А в ту пору только два церковных лица, кроме патриарха и митрополита Кирилла, были телевизионно-узнаваемы: это отец Иван Охлобыстин и я. Вот поэтому у него родилась идея пойти туда со мной. Я говорю: «Хорошо, езжай, я не возражаю, но у меня лекция сейчас. Пока договорись со штабом нашим, с боевиками пусть свяжутся…» А пока я читаю лекцию по принципу: «помирать собрался, а пшеничку сей!» Через час он отзванивает и говорит: «Отбой. Боевики отказались, сказали, что только с Рошалем будут иметь дело». Но вот эта вот готовность отца Ивана пойти путём жертвы означает, что священство для него – это не роль, для него это всерьёз. И я на него и на всё, что он делает, смотрю, памятуя тот день и тот поступок. Оттого буквально на днях мне пришлось дать пощёчину одному подонку, который при моём рассказе о том дне начал хохотать и говорить, что это тоже была клоунада со стороны отца Ивана.

– Ещё хотела спросить, современная молодёжь выглядит весьма чахло, особенно на пляже это видно. Как вам кажется, не отражение ли это и духовной какой-то чахлости? Вы согласны с утверждением «в здоровом теле здоровый дух»? – Я, признаюсь, на многолюдных пляжах не бываю, поэтому не могу подтвердить или опровергнуть ваше наблюдение. Если уж оказываюсь у моря, то ищу какое-нибудь безлюдное побережье для личных омовений. А насчёт здоровья и заботы о теле… У Церкви отношение вполне понятное: мы за физкультуру, но против спорта. Там, где речь идёт именно о заботе о теле, физкультуре – это прекрасно, это хорошо. Массовый спорт – это хорошо. А вот к спорту высоких достижений, профессионально-олимпийскому, у нас есть ряд серьёзных вопросов. Начиная с этого: хорошо ли, что человек посвящает свою жизнь киданию мячика? Может ли спорт быть профессией, т.е. тем, чему человек служит всей своей жизнью и силами? Есть длинный список профессий, на которые я плохо реагирую. Это то, что связано со сферой услуг, начиная от педи-мани-кюра. Как на пенсии ответить на вопрос внука: «Дедушка, а кем ты работал?» – «Я ногти красил!». Есть профессии, которые я не считаю человечески достойными, и профессиональный спорт – в их числе. Во-вторых, уж после олимпиады в Пекине всем стало понятно, что любая сегодняшняя олимпиада – это олимпиада по химии прежде всего. В-третьих, профессиональный спорт просто физически калечит человека, умножает число инвалидов... Особенно мне жалко девочек из гимнастики. У всех баскетболисток и волейболисток со временем переломанные колени, больные, потому что там постоянные падения на паркет и т.д. Женщин просто более жалко, чем мужиков… Тем не менее, физкультура и спорт – это некая самодисциплина. А в атмосфере нашей всецелой расхлябанности дисциплинирование – это хорошо. Если это дисциплина научная, учебная – прекрасно, дисциплина корпоративная – тоже неплохо, дисциплина спортивная – тоже очень хорошо.

– И последний вопрос. Скажите, пожалуйста, в современной художественной литературе есть ли достойные авторы, которые бы, как Достоевский, тонко и умно подводили бы молодых людей к христианскому мировоззрению? – Во-первых, вы слишком высокую планку поставили. Во-вторых, я очень мало читаю художественной литературы современной, практически не читаю. Мне сейчас скорее интересна историческая научная литература, а также источники и первоисточники. Краешком глаза я при этом в мире художественной литературы замечаю несомненно растущего автора – Дмитрия Быкова. Есть совестный русский современный писатель – Захар Прилепин. Не забудьте про Юрия Полякова и Анну Матвееву. Люди есть. Вопрос в том, кому они нужны…